После недолгих, но бурных раздумий, уничтожила две свои дневниковые сущности:
apst - девочка-подросток, любящая аниме, шарнирных куколок, соционику и фанатское творчество; говорит о себе в мужском роде и занимается молчаливым чтением чужих дневников.
carpenter - любительница длинных постов. Однажды, проведя неделю в районной больничке, разразилась двумя опусами в стиле жж (сохраняю ниже на память), но дальше дело не пошло. И слава Богу.
В довершение начатого, поскольку меня просто наизнанку выворачивает от политического мельтешения во всех соцсетях и за их пределами, вешаю стишок собственного производства. Написан давно, но идея разместить его тут навеяна сегодняшним разговором о поисках работы, ремесле и нелёгкой судьбе свободного художника "в нашем преркасном и яростном мире":
Пора, одумавшись вполне,
Забыть о творческой карьере.
Как моцарт ненавистен мне,
И как понятен мне Сальери.
Я лучше стану палачом,
Чтоб ежедневно без разбора
Натренированным плечом
И праведника бить, и вора.
Пускай меня бранят, клянут
За тупость, злость и нелюдимость,
Зато востребован мой труд,
и есть во мне необходимость.
Свой долг я стану исполнять
С таким невыразимым чувством,
Что навык бошки отрубать
Вы будете считать искусством.
Своим прославлен топором,
как полководец или рыцарь,
Расписываться, как пером,
Я стану лезвием на лицах.
Кровавый мастер-лицедей,
Я буду скромен, прост и ясен,
И я скажу вам: "Мир прекрасен,
А Моцарт - лучший из людей".
околомедицинское творчество Carpenter
Воскресенье, 14 марта 2010
13:41 Вкратце о прошедшей неделе.
Восьмой день сижу в норе, поменялись только стены. Мутным глазом вожу по окну: весна. Небо цвета соседней палаты, единственной, которую забыли перекрасить в грязновато-серое крем-брюле. Я теперь могу с бывалым видом травить байки о своих больничных соседях.Теперь я знаю, из чего пишутся романы, записки, повести, стихи. Действительно сор. Сейчас уже труднее будет расписать каждый свой день так, чтобы передать остроу впечатлений от каждого нового пустяка. Если бы ни рука, если бы можно было тогда аккуратно всё записывать по горячим следам. Хотя бы про мою соседку Олю. До сих пор не знаю, чем она на самом деле занимается на Ваганьковском кладбище. Женщина-гробовщик? Сторож? Или это теперь назавается гордым словом "смотритель"? До того, чтобы быть духом этого мрачноватого места, она ещё не доросла, и, сдаётся мне, духи никогда не покидают своего дома. Когда её к нам привели: с испитым лицом, грязной пергидрольной волоснёй - как раз прикрыть плоский зад, в мешковатой, жалко обвисшей кожаной куртке, мне показалось, что в соседней палате для бомжей просто не осталось мест. У неё был назревший нарыв на руке - поцарапалась веткой, как же! - и температура; плюс острое и невыполнимое желание выпить. Она повалилась на кровать пластом и, как была, проспала трое суток с перерывами на операцию и туалет. Потом к ней кто-то пришёл, принёс одежду, и она ожила. Стала брать у меня конфеты и бегать в соседнюю палату. Начала лениво полистывать журналы. А в мой последний день наконец-то заговорила. И вот тут на нас посыпались махровые кладбищенские байки о похоронах Япончика, об экскурсиях по могилам криминальных авторитетов, о неудавшихся некрофилах, присыпанные смачными замогильными анекдотами с трупным душком. Меня разрывало между капельницей и градусником, поэтому обычно удавалось успеть только на последние аккорды лающего смеха соседок, у котором тонул Олин рассказ. В общем, как и все "колючие" неуютные пациенты, она постепенно отошла, оттаяла, расслабилась в тепле, относительной чистоте и покое. Завтра она уходит, а у меня в голове зреет план по штурму Ваганьковки. Задуманный ещё после "Кладбищенских эссе", теперь он почти вызрел окончательно, и нужно скорее его воплощать, пока шапочное случайное знакомство ещё живо в памяти моей соседки.
...
Продолжаю.
Зима - сезон обморожений,
Обросших выбритых голов
И хаотических брожений
Между кроватей и столов...
Распиханные по двум палатам, они живут отдельным лагерем. Их легко узнать по сизому пуху вместо волос и опухшим рожам. Они приходят сюда отдыхать по протекции батюшки, который, устав их видеть каждый день при входе в церковь, командирует целыми партиями в больницу. На улице мороз, люди больны и врачи не могут отказать. Здесь их первым делом моют и стригут, как паршивых овец, одевают в чистое и сухое, кормят и укладывают на казённое, но тщательно выстиранное бельё. Перевязывают, лечат. Они тут же разживаются журнальчиками, романчиками, выпивкой и сигаретами. Система отлажена до совершенства, каждая новоприбывшая уже знает, кого и как можно послать в город за водкой и где стрельнуть денег на пачку "Явы". Через неделю они отъедаются, отогреваются и начинают отличаться друг от друга. Появляются лица. Каждая обретает возраст: тридцать-сорок, редко - пятьдесят и выше. Наблюдаешь за ними и, к своему стыду, всякий раз удивляешься проблескам характера, ума, доброты в этих женщинах. И ещё эти нескончаемые байки из первых уст, например, о том, какая сложно организованная жизнь кипит на больших помойках. Люди там спят в больших ящиках или картонных коробках, едят просрочившиеся товарами, которые туда свозят партиями из магазинов, кое-что из этого даже перепродают. Как ппрошайки и крышующие их менты делят между собой территорию: каждый побирается строго в своём углу; за места при церквях идёт страшная драка, с драками, скандалами, чуть ли не убийствами. Уличные армии разных районов делят между собой город, по которому мы, как послушное быдло, шатаемся, ничего не подозревая. После больницы большинство этих женщин возвращается обратно на улицу. В Москве ни у кого дома нет. У некоторых дома нет вообще. Интересно наблюдать за ними, когда ты попадаешь, точнее, они попадают с тобой в одинаковые условия: видимо, больница действительно равняет не хуже армии или тюрьмы. Они читают, шутят, катают друг друга на колясках в туалет, где устраивают тошнотворные яво-курильни. С трепетом и подобострастием относятся к врачам. Когда из домашнего парника попадаешь в такое разношёрстное общество, как-то сразу удивляешься тому, сколько вокруг других людей и других жизней, и как страшно и в то же время опасно-заманчиво всё это выглядит со стороны. Особенно любят почему-то рассказывать про наркоманов, причём само слово "наркоман" произноситсяисключительно шёпотом, с трагическим придыханием. Вот, например, на моей кровати, оказывается, ещё три дня назад лежала сильно беременная девушка-наркоманка. Через сутки из-за начинающейся ломки она сбежала из больницы в чём была: в тапочках и пижаме. Это было такое яркое впечатление для всех, что разговоры на эту тему не иссякли до сих пор. разумеется, самый драматический эпизод в рассказе о несчастной мамаше - её светлеющее лицо при упоминании о будущем младенце. Всё это, разумеется, страшно, больно, и особено жалко врачей, но тем не менее, временами прямо так и тянет достать магнитовон и по доброй традиции бывшего фольклорисат, записывать.
Впрочем, есть и светлые моменты, о которых завтра.